Галина Александровна Кизима
Об авторе Книги Фильмы Вопрос-ответ Советы
 

О МОЁМ ОТЦЕ

   Они познакомились на ударной комсомольско-молодёжной стройке завода Уралмаш под Свердловском. Мама – Мария Фёдоровна Калинкина приехала после окончания техучилища на заводе Мотовилиха, а отец – Александр Леонтьевич Кизима после окончания киевского техникума сельско-хозяйственного машиностроения.

   Всё начиналось, как и на всех стройках, с лесоповала и расчистки места под будущие цеха. Оба оказались в одной бригаде, которой предстояло сначала построить второй механосборочный цех, а уж потом в нём работать.

   Надо сказать, что Уралмаш проектировали и строили немецкие инженеры, а российские рабочие поначалу выполняли только самую неквалифицированную работу. Но по мере того, как на заводе стали монтировать прибывающее из Германии оборудование, к непосредственной работе на нём стали приступать русские инженеры, техники, квалифицированные рабочие, немцы же оставались на руководящих постах вплоть до самого начала войны. Я прекрасно помню тогдашнего директора завода – невероятно толстого человека, для которого из Германии был привезён специально изготовленный автомобиль, и мы- детвора, жившая в том же доме, прибегали посмотреть на его отъезд на работу, хотя надо было всего лишь перейти через площадь, чтобы попасть в заводоуправление. Нас завораживал не только его автомобиль, но и сам он – таинственный пришелец из другого мира. Он был добр к нам детям и непременно одаривал нас леденцами, которые были в нашем детском мире редкостью в те времена. Вскоре после приёмки завода, буквально в первые дни войны, он внезапно исчез вместе со своим автомобилем и всеми сотрудниками. Во дворе ходили всякие слухи, от его поспешного отъезда в Германию, до расстрела, как иностранного шпиона и вредителя, заминировавшего завод. Думаю, что в любом случае, его участь была трагической.

   На Уралмаше перед войной работал будущий легендарный разведчик Кузнецов, который специально приехал работать на завод, узнав, что там работают немцы. Он стремился усовершенствовать свой немецкий в постоянном общении с носителями языка и настолько преуспел в этом, что, во время войны работая в тылу у немцев ни разу не вызвал у них подозрения в том, что он родился вовсе не в Германии. Но узнали мы о нём только после войны. На Уралмаше работал секретарём партийной организации завода и другой в дальнейшем очень известный деятель – сын Чан Кай Ши, носивший в те времена русское имя и русскую фамилию. Когда его отозвали, чтобы отправить в Китай, многие тоже считали, что он был китайским шпионом. Но всё это было гораздо позже.

   Мои самые ранние воспоминания относятся к тому времени, когда мне было около четырёх лет. Мы только что переехали в настоящую комнату из так называемого итееровского барака, в котором проживали семьи инженерно -технического персонала завода. Вдоль одной стены барака шёл длиннущий коридор, в котором стояли столы с керосинками для приготовления еды и вёдра с водой. Напротив каждого стола была дверь в комнату, в которой в невероятной тесноте ютилась семья. Я смутно помню только верёвки с сохнущим бельём, стол посередине с нагромождением кастрюль и посуды и две кровати по бокам, на которых не только спали, но и сидели за столом. Так что, когда у нас появилась собственная комната в двухкомнатной квартире, по коридору которой можно было бегать на кухню и обратно, это стало первым очень значительным событием в моей детской жизни. Родители купили после переезда огромный кожаный диван с высоченной спинкой и полкой на ней, где красовались непременные семь слоников из белого мрамора разной высоты от небольшого до самого маленького. Этот диван со слонами был в те времена признаком некой материальной состоятельности владельцев. Он продержался у нас аж до самого нашего переезда в Ленинград в 1945 году.

   Запомнилось мне это время ещё и из-за взрыва пороха у нашего соседа по квартире, заядлого охотника. Набивая патроны для охоты, он курил, и искра попала в коробку с порохом. Наш диван стоял спинкой к закрытой двери, которая была между нашими комнатами. От взрыва дверь разнесло в щепки, но спинка добротного дивана, как это не странно не пострадала. Мы с отцом сидели на этом диване, и он в двадцатый раз читал мне единственную бывшую у нас книжку «Сказки Пушкина», которую я знала наизусть. Отец частенько пропускал некоторые куски из текста, что вызывало у меня бурное негодование. От взрыва наш диван проехал через всю нашу небольшую комнату и врезался в балконную дверь. Все стёкла повылетели, входную дверь в комнату и на лестничную площадку с грохотом распахнуло настежь. Стоящих у подъезда кумушек окатило битым стеклом, в подъезде жильцы пораспахивали двери, началась суматоха, кто-то закричал: « У Кизимы взорвался приёмник!». Во всём подъезде это был тогда единственный радиоприёмник. Отец испугался за меня, но, по его воспоминаниям, я только спросила его: «Разве приёмник может взорваться?». Он спросил меня: « Тебе не страшно?» И как только я ответила, что нет, он не велел мне слезать с дивана до его возвращения и опрометью бросился к соседу. В соседней комнате моментально начался пожар, спасла невероятная быстрота реакции отца. Как потом всё это обсуждали в моём присутствии родители, он содрал со стены ковёр и накрыл им полыхающий стол, затем вынес сильно обгоревшего соседа на лестничную площадку и заорал на всю лестницу, чтобы вызывали пожарных и скорую.

   Уралмаш в те времена был не слишком большим поселком, поэтому все приехали оперативно. Сосед обгорел и позднее ослеп на один глаз. Прибежавшая из магазина соседка жутко горевала о прогоревшем ковре, а моя мама, мывшаяся в тот момент в ванне, как ни в чём не бывало, громко пела, а пела она замечательно, и услышала только громкий хлопок входной двери в квартиру. Тогда она спокойно оделась и вышла в полный разгром. Она обладала большим самообладанием, моя мама, а потому не брякнулась в обморок, не закатила истерику, а только быстро прошла в нашу комнату и убедилась, что со мной всё в порядке. Забрав документы и наши немудрёные деньги, вывела меня из квартиры. Она всегда была в жизни большим молодцом, моя замечательная мама! Квартира требовала ремонта, жить в ней было невозможно. Наше единственное ценное имущество - диван родители перетащили к друзьям в квартиру напротив нашей. Время было в начале лета, и мама предложила снять комнатку в частном доме поближе к аэродрому ДОСААФ. Там мы и прожили до самой поздней осени.

    Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту (этот самый ДОСААФ), в основном, существовало на обязательные членские взносы. Были они копеечными, но отчислялись практически каждым гражданином СССР, достигшим 18 лет. Состоять в нём было так же обязательно, как и вступать в комсомол. Но, как говорится, «с миру по нитке-голому рубаха», да и государство поддерживало эту поистине замечательную организацию. Под её эгидой и на её средства буквально повсеместно энтузиастами строились стадионы, оснащённые беговыми дорожками, снарядами для лёгкой атлетики, футбольными полями, теннисными кортами, волейбольными площадками. Создавались клубы фотолюбителей, мотоциклистов, автомобилистов, парашютистов, планеристов и даже аэроклубы, в распоряжении которых были свои самолёты У-2 и лётные поля. Почему-то принято считать страну в сталинское время исключительно сплошным архипелагом – ГУЛАГом. Да, это были страшные репрессивные времена, но простой народ был полон энтузиазма, у него была идея, пусть и призрачная -- в быстром темпе построить самое справедливое общество на земле.

   Но именно эта идея и невероятный энтузиазм по её осуществлению сплотила народы СССР, что и помогло, наряду с особенностью национального менталитета победить фашизм, вопреки всему, что с позиции настоящих дней кажется просто невероятным.

   Именно ДОСААФ предоставил молодёжи возможности заниматься практически любым интересным для неё делом, главным образом, спортом. А спорт, как известно, не содействует алкоголизму, народ в массе своей не пил, это было не принято.

   Вот и мой отец увлёкся авиацией настолько всерьёз, что твёрдо решил стать лётчиком-испытателем и естественно начал с аэрофлота. Сначала были прыжки с парашютом и планер, потом самолёт. У-2 он изучил вдоль и поперёк, по звуку двигателя легко определял качество его работы. Потом перешёл на более серьёзные самолёты. У него была врождённая невероятная быстрота реакции, которая неоднократно спасала ему жизнь. Он был, как говорится в таких случаях, лётчиком от Бога. Школу высшего пилотажа он освоил шутя, самолёт в его руках вытворял в воздухе невероятные вещи. Поначалу инструкторы грозились его исключить, но потом смирились. Очень быстро он стал по вечерам преподавать в аэроклубе техническую часть самолётов, но инструктором по технике вождения не стал, предпочитая совершенствовать своё мастерство, а не обучать других, хотя и имел соответствующие права. Между прочим, одно время он занимался в аэрофлоте вместе с Мариной Гризадубовой, с которой они остались друзьями даже после того, как она прославилась вместе с Росковой и Осипенко. Она приезжала в свой родной аэроклуб и сфотографировалась с моим отцом и ещё каким-то неизвестным мне парнем. Они стоят, втроём, обнявшись за плечи около крыла самолёта и весело смеются. Я очень хорошо помню эту фотографию. Тогда же она подарила моему отцу книгу «Наши крылья» с дарственной надписью. Отец хранил и книгу, и фотографию много лет. Но, после войны, когда с фронта вернулся мамин родной племянник Юрий Иванович Калинкин, воевавший три последних года в штурмовой авиации и при этом не получивший ни одного ранения, папа решил подарить книгу и фотографию единственному лётчику среди нашей родни. Юра уехал куда-то на Волгу, женился и больше мне о нём ничего не известно. Кстати, его отец – старший брат моей мамы, Иван Фёдорович Калинкин, в прошлом артист Киевской музыкальной комедии (по сцене Калиниченко) ушёл добровольцем на фронт сразу после бомбёжки Киева и всю войну провоевал в минёрно-сапёрном батальоне, не получив ни одного ранения или контузии. Но свой замечательный голос он потерял и после войны занимался с самодеятельными артистами во дворце культуры им. Газа в Ленинграде. Сразу после войны в Ленинграде состоялась встреча уцелевших во время войны военных лётчиков, закончивших в своё время курсы пилотов ДОСААФ города Свердловска, среди которых было много его знакомых и друзей. На эту встречу был приглашён и мой отец, хотя он и не был на фронте. У нас дома сохранилась их коллективная фотография , которая была сделана в кабинете отца на Кировском заводе. Все они с орденами, кроме моего отца. Мы с братом спрашивали его, почему он не надел свой парадный китель с орденами, на что он ответил, что это не боевые награды, а потому у него нет права сниматься с ними вместе с боевыми лётчиками.

   Полёты у отца начинались рано утром, ещё до работы, потом он уезжал на завод на велосипеде, которым невероятно гордился, не потому, что был им награждён, а потому что он был свой, советский, изготовленный нашей промышленностью. Так же он гордился другой наградой, отнюдь не орденами, которых у него было достаточно, а именными часами, первого отечественного часового завода. Он вообще всю жизнь гордился всем, что произвела наша промышленность так, как будто, сам всё это сделал собственными руками. И, уверяю вас, он был такой не один. Их было очень много, таких удивительных для нашего времени людей. Надеюсь, что никакие репрессии , войны, разрухи не извели их окончательно, так сказать на генетическом уровне.

   После работы он возвращался к нам, быстро ел (он всегда всё делал очень быстро) и снова отправлялся на аэродром. Мы с мамой шли за ним на лётное поле, чтобы посмотреть на его полёты. Но, когда мы туда добирались, он уже обычно садился в самолёт, близко подходить к которому нам запрещалось. Как сейчас, хотя миновало почти семьдесят пять лет, я помню все эти виражи, бочки, иммерманы, горки и казавшуюся мне очень страшной мёртвую петлю, а мама почему-то боялась штопора и всегда закрывала глаза. И я никак не могла понять, зачем она это делает, ведь она же ничего не увидит. Это ужасно, отвечала она, но я её не понимала - ведь самолёт совсем близко от земли и уже может сеть, но зачем- то снова взмывает вверх. Всё лето этот непонятный штопор не давал мне покоя. Пока после возвращения домой дворовые мальчишки не объяснили мне, что самолёт может из штопора не выйти и разбиться. Помню, что отчаянно ревела и вечером просила, чтобы папа больше этого проклятого штопора не делал.

   Окрестные мальчишки, как теперь это называется, были его фанатами. Они встречали его у ворот заводоуправления, когда он шёл домой с работы, задавали по дороге ему кучу вопросов по поводу соревнований, которые он для них придумывал и проводил по воскресеньям. То это были бега на разные дистанции для разных возрастных категорий, то велосипедные гонки, в том числе и для малышни на трёхколёсных велосипедах, то стрельба из лука или его духового ружья, и даже прыжки на скакалке. Победителям вручались польские ириски, которые продавались не на килограмм, а на метр длины, потому что были все поштучно завёрнуты в длинной ленте.

   Мой младший брат Виктор родился в 1938 году, во время родов маме занесли инфекцию и она едва не погибла от заражения крови, молоко у неё пропало и Витю практически с первых дней перевели на искусственное вскармливание. Это теперь есть всё, необходимое для этого, а в те времена варили жидкую манную кашку, толокно, на воде. Соседка посоветовала маме обжарить муку, развести кипяточком и кормить двухмесячного ребёнка. Из-за несовместимости у него началось жуткое заболевание – спазмофилия. Судороги доходили до 6-8 раз в сутки. Тогдашняя медицина была бессильна ему помочь и маме врачи прямо сказали, что ребёнок обречён. Но отец связался по телефону со своим другом детства из своего села и выяснил: на свободе –ли известная на всю округу народная целительница. Выяснив, что её только что выпустили из тюрьмы, в которую время от времени сажали за знахарство, он оформил беспосадочный перелёт Свердловск-Киев, взяв в качестве второго пилота маму с Витюшей и посадил самолёт прямо на картофельное поле в родном селе Медвин. Сбежалось всё село, об этом мне рассказала мама, а после войны я слышала воспоминания об этом событии от односельчан, когда после войны мы несколько раз приезжали летом на родину моего отца. Знахарка, к которой папа отнёс Витю, категорически отказывалась им заниматься, справедливо ссылаясь на запрещение властей, но отец сумел добиться от неё своего. Она забрала брата к себе и не разрешила видеть его даже маме в течение недели. Отец в тот же день улетел в Киев, откуда вернулся в Свердловск и был отстранён от полётов на два года. Потом, смеясь, рассказывал, как его вытаскивали с поля двумя лошадьми на грунтовку, с которой он и взлетел. Теперь всё это кажется совершенно невероятным, но это действительно было.

  Что делала с моим братом эта замечательная женщина, отварами каких трав поила – осталась неизвестным, но через неделю она вернула маме здорового ребёнка. До конца своих дней мама боялась припадков эпилепсии, которым ей угрожали врачи, когда родители показали им исцелённого мальчика. Но, слава Богу, никакой эпилепсией мой брат не страдал и вырос спортивным парнем . Знахарку никто из односельчан не выдал, так что она не загремела обратно в каталажку, чего очень боялась мама.

   В это время произошло нечто тогда для меня совершенно непонятное, но вызывающее страх. Был арестован начальник механосборочного цеха. Отец работал с ним вместе с самого первого дня работы на заводе, мы дружили семьями. Забрали его ночью, а рано утром к нам прибежала его жена и просила только об одном, чтобы в случае чего, мои родители не забыли о девочках. Отец немедленно собрал собрание работников цеха, и они написали коллективное письмо в защиту этого человека. Отец вместе с руководителями комсомола и месткома цеха повезли письмо его в тогдашние органы госбезопасности. Через день моего отца вызвали в эти самые органы и сообщили, что человек, которого они защищают, является английским шпионом. А поскольку отец этому категорически не верил, то ему организовали очную ставку с его другом, который, не глядя на моего отца, это подтвердил и просил передать всему коллективу цеха, что он в этом горько раскаивается. Отец вернулся домой совершенно ошеломлённый и говорил маме, что он просто поверить этому не может. Тогда ещё, так называемый простой народ, ничего не знал о методах дознания в этих самых органах. Вечером мама уничтожила все фотографии, где мы были вместе с нашими друзьями, это было при мне и на мой вопрос, что это она делает, сказала, что теперь они нам больше не друзья, мы все поссорились. Днём во дворе я хотела встретиться с девочками, чтобы мы вместе уговорили наших родителей помириться, но их не было, а когда я сбегала к ним домой – их квартира оказалась закрытой, и никто не отвечал на звонки. Соседка по лестничной площадке выглянула из своей квартиры и сказала, что все ночью уехали. Мне это показалось обидным, почему они не позвонили, чтобы попрощаться.

   Но позже уже во время войны, я сама видела, как очень поздно вечером к нам приходила бабушка моих подружек, и мама давала ей какие-то свёртки и сумки. После этого я ещё не раз подкарауливала её таинственные приходы, но помалкивала о своих открытиях, даже сама не знаю, почему. И только уже в конце войны, когда эти таинственные приходы прекратились, я спросила у мамы, почему бабушка не приходит, тогда мама сказала мне, что она с девочками уехала к своим родственникам в какой-то город, который освободили от немцев. Гораздо позже, когда мы уже жили в Ленинграде, мама рассказала мне о печальной участи этой семьи. Отца расстреляли, хотя мои родители были уверены в его невиновности, его жена была отправлена в так называемый «Алжир» --административный лагерь жён инженерных работников, где и скончалась. Бабушку с девочками в ночь ареста маминой подруги выселили из квартиры, разрешив забрать только продукты питания и минимум необходимых вещей. Их просто выставили на улицу из квартиры, которую тут же опечатали. Сердобольная дворничиха приютила их первое время у себя, а потом освободила в подвале дворницкую, где хранились метлы и лопаты, там они и жили на скудные детские карточки почти до самого конца войны. Мама помогала, чем могла, деньгами, продуктами, вещами. Как потом выяснилось, она была не одна такая. Всё это делалось в большой тайне.

   Моему отцу его выступление в защиту «английского шпиона» даром не прошло. Он был главным механиком цеха и у него в конторке, в закрытом на замок железном «сейфе» хранились секретные чертежи. Однажды утром, придя на работу, он обнаружил, что пропал сборочный чертёж новейшего орудия. Об этом он сразу же сообщил начальству, и всё закрутилось. Отца в тот же день увезли в следственный комитет в Свердловск. Кто-то из работников цеха втихаря сообщил об этом маме, чтобы она могла подготовиться к обыску. Однако его не последовало. Отцу немедленно предъявили обвинение в передаче секретных сведений иностранной разведке и предложили написать заявление с повинной, а так же сообщить, кому именно он эти сведения передал. На что отец сказал -- дайте бумагу, карандаш, полчаса времени и предъявите ваш допуск к совершенно секретной работе, потому что я передам совершенно секретные сведения и должен быть уверен, что они попали в надёжные руки. После этого полностью изобразил пропавший чертёж со всеми допусками и посадками. Наверху написал, что это за чертёж и сделан он Кизима А.Л. в таком то комитете и передан такому-то сотруднику этого комитета, в такой-то день. Передавая чертёж, сказал, пусть кто-нибудь из ваших сотрудников сверит его с изъятым у меня подлинником. Его выпустили уже через пару часов. Об этом, спустя много лет, уже после смерти Сталина, он рассказал мне сам.

   Вскоре после этого события в связи с переоборудованием завода на выпуск военной техники, потребовался срочный перенос мостового крана из одного цеха в другой, где он потребовался для танкового конвейера. Из Москвы прибыла специальная госкомиссия во главе с Малышевым, тогдашним наркомом тяжелого машиностроения. Для переноса этого грандиозного сооружения требовалось не менее трёх недель. Мой отец, присутствующий на совещании, сказал, что у него есть более простое решение и он берётся перенести кран за неделю, но при условии, что у него будет на это время вся полнота власти и его распоряжения будут немедленно выполнятся. Все присутствующие сочли его авантюристом, но Малышев дал своё согласие, но предупредил отца, что он будет расстрелян за срыв работ. Отец блестяще справился с заданием, об этом написано в книге Чагадаева, посвящённой Малышеву, уже после смерти последнего, по материалам его дневников. В этой книге описано несколько эпизодов, связанных с моим отцом. Малышев называл его своим приёмным сыном и дал ему прозвище Генри Форд второй, которое за ним и закрепилось в правительственных кругах, за создание уникальных конвейеров, производивших вооружение. Я, как и многие уралмашевские дети, выросла под грохот танков, непрерывно выезжающих из ворот завода все военные годы. Танки тотчас же передавались экипажу, который отправлялся на полигон, где машины обкатывали и сразу после этого грузили на платформы, на которых танки вместе с экипажем увозили прямо на фронт. Я, как и почти все жители посёлка, постоянно видела их на полигоне, потому что рядом были разбиты огороды, землю под которые сразу же с началом войны выделили всем работникам завода. На этих огородах мы - детвора проводили почти всё лето.

   Другим событием, навечно врезавшимся в мою детскую память, был первый день войны.

   Это было в воскресенье и отец, бывший тогда уже начальником сборочного цеха, уехал со всеми работниками цеха на массовку, забрав с собой Витьку, моего трёхлетнего брата. Мы же с мамой уехали по профсоюзной путёвке на один день в принадлежавший заводу санаторий-профилакторий, который находился в лесу примерно в 40-60 км от Уралмаша.

   Так называемые массовки -- коллективные выезды на природу проводились постоянно в любое время года. К заводу подгоняли железнодорожные платформы, накрытие кумачом. На них забирались целыми семьями с самоварами, домашней снедью, велосипедами и выезжали в лес недалеко от завода. Потом совершали небольшой переход к заранее облюбованному берегу озера или речки и разбивали лагерь. Я бывала на таких массовках неоднократно. Никакой выпивки не было и в помине, народ перед войной не пил. Пить он стал во время войны, когда ежедневно и в тылу, и на фронте каждому к обеду выдавались сто наркомовских грамм водки. Так они и назывались – наркомовские. Министры и министерства появились у нас после войны, а до этого были наркомы и наркоматы. До войны народ, несмотря на трудную жизнь, умел веселиться и без водки. Ставили самовары, пили чай с немудрёной едой, пели и плясали под гармошку, в каждом коллективе обязательно такой гармонист находился. Взрослые азартно играли в городки, а детвора – в лапту, устраивали всякие соревнования. Я почему-то помню только бег в мешках и живые пирамиды, на самый верх которых поднимали детей и они орали всякие лозунги. Я боялась высоты с самого детства и потому пряталась, чтобы меня не нашли и не подняли наверх.

    В санатории, где мы с мамой оказались в воскресенье 22 июня 1941года, известие о начале войны привёз из соседней деревеньки на велосипеде паренёк, мама которого в санатории работала. Это произошло сразу после завтрака. Заводской автобус, который привёз нас, всегда оставался в санатории до вечера, чтобы отвезти отдыхающих обратно. Поскольку телефона в санатории не было, узнать что-либо было невозможно, и администрация решила тотчас же всех, включая и работников санатория немедленно эвакуировать. Остался только сторож и директор. Поэтому автобус был набит, как селедкой бочка. С собой разрешили взять только паспорта, ключи, деньги, а всё имущество надо было сдать в камеру хранения. Водитель погнал автобус по лесной дороге на максимальной скорости, но в панике забыл долить воду в радиатор, мы недалеко уехали, потому что в радиаторе вскипела вода и двигатель заклинило. Оставив водителя караулить машину, мы толпой двинулись к колхозу, в правлении которого был телефон. Маленьких детей несли мужчины на плечах, а тех, кто постарше, время от времени брали женщины на сцепленные вместе четыре руки. Из правления колхоза с трудом дозвонились до месткома завода и нам пообещали выслать на встречу грузовик. Мне казалось, что мы шли очень долго, пока он, наконец, появился.

   В кузове грузовика ехали стоя, уцепившись друг за друга руками, грузовик на плохой дороге опасно кренился вместе с нами, то в одну, то в другую стороны, и это было очень страшно.

   Домой мы с мамой попали вечером и обнаружили Витьку, который спал, сидя на ступеньке около нашей двери, прислонившись к стенке. В двери торчала записка от папы, о том, что он на заводе, домой сегодня не вернётся, Витьку побоялся оставить дома одного, никого из соседей по площадке не было, а потому он оставил его перед дверью, в надежде, что кто-нибудь из вернувшихся соседей его заберёт.

   После этого воскресенья у нас вместе со всей страной началась совсем другая жизнь.

   На следующий день после начала войны отец сообщил маме , что подал заявление в военкомат с просьбой отправить его на фронт, поскольку он дипломированный лётчик. Но, буквально через несколько дней из Москвы поступила нахлобучка и военкому, и отцу за самоволку, в которой ему раз и навсегда разъяснили, что он себе не принадлежит и пусть не занимается самодеятельностью, а срочно занимается тем, чем ему прикажут, а точнее переориентированием завода исключительно на выпуск военной продукции. Одновременно пришёл приказ о его назначении главным механиком завода.

   Всю войну отец пытался уйти на фронт то, как летчик, то, как танкист, и тяжело переживал каждый раз, когда ему в этом категорически отказывали, а после очередной правительственной награды за успехи на заводе повышали в должности. Так уже в 1942 году он стал главным инженером Уралмашзавода, директором которого в это время был Музруков. Я нигде не пишу имён и отчеств, и даже просто инициалов, поскольку в домашних разговорах всех этих людей всегда называли по фамилиям, так я их и запомнила. Я ведь не пытаюсь написать биографию отца, а просто описываю свои детские впечатления.

   На фронте отец был единственный раз, чтобы проверить боевые качества тяжёлых самоходок, в создании которых он принимал непосредственное участие, за что и был позднее награждён вместе с остальными соратниками Сталинской премией. На фронте, он чуть не угодил под трибунал, так, во всяком случае, ему грозили, за то, что самовольно принял участие в боевой операции на им же самим созданной машине.

   В самый разгар войны в 1942 году, во-первых, я поступила в школу, а во-вторых, у меня начались ночные похождения во сне, что сильно испугало моих родителей, когда они впервые это обнаружили. Я забирала одеяло и подушку и шла прятаться между тумбами отцовского письменного стола. Шла я с открытыми глазами и даже отвечала на их вопросы, но при этом спала. Как я им объясняла, я иду в бомбоубежище, потому что началась бомбёжка, хотя никаких бомбёжек на Урале не было и в помине, но в подвалах домов бомбоубежища всё же были оборудованы. Меня уносили обратно в кровать и утром я, естественно ничего не помнила. Врачи рекомендовали меня не будить во время этих похождений. Этот лунатизм продолжался довольно долго, пока в 1943 году наши войска не перешли в наступление. Думаю, что толчком к подсознательному поиску спасения послужил один случай. В нашей детской дворовой компании была девочка, дочь директора одного из эвакуированных заводов, которая однажды с важным видом сообщила нам по секрету о том, что её папа говорит, что Гитлер умнее Сталина и поэтому мы войну проиграем. Вот увидите, говорила она, скоро и нас начнут бомбить. Мы устроили ей бойкот, перестав с ней общаться, а между собой мы договорились никогда, ни за что, ни кому не говорить об этом. Она наябедничала родителям, её мама позвонила моей, чтобы выяснить, в чём дело, но я молчала, как партизан, как выяснилось и все молчали. Однако, подсознание сыграло со мной злую шутку, я начала ожидать бомбёжек. Но, как только, мы услышали по уличному репродуктору сообщение о начале наступлении наших войск, мы все кинулись искать гадину, как мы её звали между собой, и все наперебой сообщили, что её Гитлеру придёт капут, потому что наш Сталин его умнее и мы немцев победим!

   Отца мы с братом практически всю войну не видели. Дни и ночи он, как и все, пропадал на заводе. Спал не больше 4-5 часов в сутки, а иногда и вовсе не спал сутками. Мало того, что работа отнимало всё время, так ещё и почему-то считалось, что правительственная связь наиболее безопасна по ночам. Вот и сидели руководители всех крупных и не очень, предприятий в ожидании звонка по правительственной связи, чтобы лично отчитаться о текущем состоянии дел. Звонил чаще всего, Берия, изредка сам Сталин, иногда нарком тяжелого машиностроения. Звонки поступали в самое разное время, чтобы значит, все бдели. И этого двухминутного разговора порой приходилось ждать и до двух, и до трёх ночи и чаще всего это выпадало моему отцу, поскольку он был молодой (около 30 лет), а Музруков был старый, о чём поему отцу постоянно напоминала жена директора (хотя ему и не было 50 лет). Отец всегда возвращался домой ночью, а иногда и перед самым рассветом. Отчетливо помню случай, когда сзади на него напали какие-то бандиты. К тому времени у него уже было казённое оружие, которое он постоянно носил в кармане. Жизнь ему спасла его моментальная реакция. У него была привычка ходить с руками в карманах и он, мгновенно повернувшись, выстрелил через карман, не вынимая руки из кармана, поскольку на это просто не было ни секунды. Нож только чиркнул его по плечу, распоров кожанку. Отец стрелял нападавшему в ногу, причём успел подстрелить ещё одного из бандитов, третьему удалось сбежать, но он начал свистеть, то ли вызывая подмогу, то ли сообщая о неудаче. Поняв, что никого не убил, отец не стал разбираться с ранеными, а просто быстро дошёл до нашего подъезда и поднялся в квартиру. Рана на плече оказалась не опасной, но она сильно кровоточила, пришлось вызвать скорую, а потому случай получил огласку. С тех пор отцу категорически запретили ходить по ночам пешком, не смотря на то, что он был вооружён. По ночам его привозила домой машина, хотя до завода было метров 500--700.

   День победы мне запомнился необыкновенным ликованием всех и вся! В день взятия Берлина, хотя ещё Германия не подписала капитуляции, люди высыпали на улицы, обнимались, целовались со всеми знакомыми и незнакомыми, смеялись и плакали одновременно, кричали ура, пели гимн и все военные песни подряд. Улицы опустели только к ночи. 9 мая, когда было уже официально объявлено о победе над фашистской Германией, был настоящий салют, который я видела впервые в жизни и это, пожалуй, самое сильное впечатление. И ещё мороженое, которого можно было купить и есть, сколько угодно, его продавали на улицах весь день, и это было самое вкусное мороженое за всю мою жизнь. Тот суррогат, который продаётся в последние десятилетия под видом мороженого, никакого сравнения со вкусом настоящего мороженого не имеет. Мороженое выдавливалось из трубочки между двумя слоями круглых вафель, его надо было слизывать языком, и это было восхитительно. Между прочим, я до сих пор помню вкус этого послевоенного мороженого.

Отца с нами в день победы не было, но об этом в следующий раз.

 

Об авторе Книги Фильмы Вопрос-ответ Советы
                 
   

 

Рейтинг@Mail.ru  Яндекс.Метрика

© KKE 2003-2021

с